Эмили Джейн
Рецензия на фильм "Цветы лиловые полей"
Чем больше драм Стивена Спилберга находит дорогу в личный список просмотра, тем более животрепещущим становится вопрос о том, как это мэтра угораздило уступить Халльстрёму ремейк «Хатико». Впрочем, быть может, оно и к лучшему, ведь за гипотетический триумф пришлось бы заплатить жизнями фанатов, скончавшихся от избытка чувств, и циников, не вынесших острой аллергии на пафос. Там, где другие мастера сентиментального тщатся подобрать ключик к коллективной душе посетителей кинотеатров, Спилберг действует ломом, вынуждая всхлипывать над перипетиями судьбы бравых рядовых американской армии, брошенных мамой андроидов и скаковых жеребцов, вынужденных в поте морды зарабатывать на овес. А уж украдкой шмыгнуть носом над бедой Сили Джонсон, что из «Лиловых цветов», сам рок велел. Дело даже не в том, что вся ее жизнь – череда постоянных обид, лишений и несправедливостей. Сили, она… как бы это сказать, чтоб не показаться сволочью… черная.
Нет, нет, вопреки сразу же наметившимся ожиданиям, это не фильм о расизме. Покаянно-хвастливая демонстрация ужасов былого единожды явит себя, оглушит ударом кулака в висок, злобным птичьим клекотом хорошо одетой толпы. Но большую часть хронометража белые где-то там, в маячащих на горизонте городах, а непосредственно в кадре – афроамериканская община, окольный мир ферм, пашен и неуставных отношений, куда чужакам нет хода: аутопроизвол, ауторазделение по кастам, аутоугнетение. Южная глубинка первой половины XX века предстает чистенькими методистскими церквушками (с профессионально бьющимся в экстазе хором), двухэтажными коттеджами за белым штакетником, шумом ежевечерней драки в пивной, ароматом вымоченного в бренди табака и тягучими звуками песен старой Джорджии. Монотонным бытом и камерными неурядицами старообразных семей, где еще живы и завет плодиться, и закон кулака. Гомонят на верандах чумазые разновозрастные малыши, грязные сапоги хозяина обтекают навозом на добела выскобленном кухонном столе, сельский ménage à trois оборачивается пьяными шуточками в мужском кругу. И глядят затравленно молоденькие «мамми», в свои четырнадцать-пятнадцать пришедшие на смену матерям прежних лет, отрожавшим положенное и упокоившимся в красной почве, на которой так пышно колосится рожь, так ярко цветет космея. Лиловые лепестки, лиловые синяки на лиловой коже.
Сорок лет кухонно-постельного рабства Сили Джонсон могли бы, наверное, растрогать кого угодно... не будь они так вопиюще, так неизбывно трогательны и при этом совершенно необязательны. Когда у девочки-подростка забирают из рук новорожденную дочь, плод похоти отчима – это не ее вина, это ее боль. Когда старший пасынок разбивает ей камнем голову, а муж прогоняет из дому вон ее малолетнюю сестру, разжимая один за другим побелевшие от напряжения пальцы – можно и нужно сочувствовать. Но когда в конце пути пятидесятилетняя женщина со столовым ножом в руках холодным ломким голосом рассказывает домашним о том, как они изломали, исковеркали ее жизнь - вопрос меры вины более чем актуален. Потому что, если тюремные стены выстроены по окружности черепа, а плечи вечно напряжены в ожидании еще не нанесенного удара, побег воистину невозможен, а удар непременно последует. Провоцирующая безответность Сили – сродни увечью. Даже покинув на склоне лет свое полудобровольное заточение она, в сущности, так и не начнет жить и вскоре заточится иначе. Качалка на веранде пустого дома и собственный магазинчик брюк позволяют разве что с большим комфортом коротать мимо текущее время, приглушая повседневными заботами скулящую тоску по любви, по безраздельному вниманию, которое полжизни назад дарила утраченная сестра, а после нее - никто.
Яркая обертка этого бесцельного ожидания - неожиданные при общем уровне нагнетаемой трагичности забавные сценки и шоу-номера - создает причудливый контраст, но конечный эффект, пожалуй, получается не вполне тем, который задумывался. Вместо «драмеди» - «драмквин», неестественный эмоциональный накал и южная экспрессивность, от которой, не смотря на недюжинные дарования и хорошую сыгранность актерского ансамбля, веет фальшью. И когда, в лучших традициях мюзикла, под занавес негодяи начинают прозревать, хромые - ходить, и местные блудницы - закатывая глаза от напора благодати, вторгаться в ближайшую церквушку, чтобы восславить Господа и пасть на грудь батюшке-пастору, все это кажется фантасмагоричным, а чудесное исполнение мечты Сили – горьким. Устами эпизодических персонажей глаголет истина: нельзя вернуть утраченных, встреченные незнакомцы уже не будут теми, кого ты знал когда-то. Но Сили пока не понимает этого, звонкие хлопки ладоней (детская игра, память былой близости) заглушают сомнения, улыбки повзрослевших детей манят миражом хэппи-энда. И вместе с ней радостно обманывается сам рассказчик. Долгая грустная история о не прожитой жизни зовет вздохнуть над былым и порадоваться будущему. Но у цветов, тронутых ранними заморозками, будущего нет: они не принесут плода, не расправят вновь сморщенные поникшие лепестки. Поутру их оборвут прочь: с сожалением, но без жалости.
