воскресенье, 15 января 2017 г.

Одиночество простых чисел

by viktory_0209

Рецензия на фильм "Антон тут рядом"

Есть и другие миры, кроме этого
Стивен Кинг, «Стрелок»


Во второй главе документального фильма «Антон тут рядом» закадровый голос Любови Аркус произносит: «У меня был проект, а оказался мальчик». У меня был финал затяжного и вялотекущего конкурса, и была необходимость написать рецензию на случайно выпавший фильм. Фильм, после которого главного редактора одного из двух пристойных российских киножурналов засыпали словами поддержки и восхищения. Фильм, по случаю которого Михаил Ямпольский, вкушавший котлетки на кухне Любови Аркус, написал ей трогательное письмо, разложив «Антона…» в терминах философии Сартра и Лакана, не забыв, впрочем, упомянуть про те самые котлетки. Фильм, снятый при участии кинокомпании «СТВ», в титрах которого звучит благодарность Алексею Балабанову. Фильм, после съемок которого последовало открытие в Петербурге центра социальной адаптации для взрослых людей с аутизмом, где красили стулья Сокуров и Козловский. Еще, говорят, показ «Антона…» на Венецианском кинофестивале сопровождался длительной овацией, но очевидно, что событие это в большей степени социальное, нежели кинематографическое. Как очевидно и то, что последующий текст будет не совсем о кино. По крайней мере, не только о нем.

 «Антон тут рядом» - хроника нескольких лет жизни аутиста, выросшая из проекта, где именитые режиссеры должны были снимать социальную рекламу, рассказывая о детях с различными заболеваниями, но обернувшаяся совсем иным. К огромному облегчению, это нисколько не похоже на агитку, преследующую общественно значимые цели. Аркус, всю жизнь изучавшая киноискусство, главным действующим лицом называет камеру. Камере она преклоняется, как богу. Камеру она наделяет способностью менять реальность. Не обладая такой кинорелигиозностью, понимаешь, что фильм просто очень талантливо снят и смонтирован, несмотря на то, что реальная история, кажется, всячески этому препятствовала. Судите сами, жизнь мальчика-аутиста – тема и без того непростая, но, когда его матери ставят диагноз «лейкемия», происходящее грозит обернуться катастрофой. Для Антона – потому что ему нужна постоянная забота любящего человека, а не двух нянечек на девяносто таких же антонов. Для картины – потому что это уже слишком, и даже сам Стивен Спилберг не взялся бы за столь манипулятивный сюжет. Аркус деликатна. Она прекрасно осознает, что крупного плана седовласой женщины в дешевой фланелевой рубахе и с лицом, посеревшим от «химии» достаточно, чтобы сказать о ситуации все. Зрителю нужно лишь услышать, что она очень боится оставить сына, и увидеть – в анфас со спины – как она украдкой вытирает слезу.

Реальность чересчур самодостаточна и во многом другом, в повседневных деталях, которые нужно, скорее, тактично сдерживать, чем красочно презентовать. Деревенский быт, совсем суровый в лагере на Онеге и чуть более благоустроенный в кэмпхилле «Светлана», которому, тем не менее, приходится выживать натуральным хозяйством. Ад психоневрологического диспансера, казенный кошмар интерната, скрипящий расшатанными пружинами и гадко колющийся больничным покрывалом. Убитая хрущевка в печально известном Купчино на улице с издевательским названием Благодатная. Отец, усталый водитель троллейбуса, в дурацкой ушанке и зенитовском шарфе, который так неловко распаковывает пакетик «Гринфилда», так нелепо удивляясь тому, что это именно пакетик, что хочется в смущении отвернуться. И есть сам мальчик, зарывающийся в одеяло, толстый и не слишком приятный с виду. В самом начале он боится съемочной группы, Аркус сама его боится (и от страха постоянно кормит), а камера Алишера Хамидходжаева осторожно наблюдает, из отдаления, периодически не в состоянии как следует сфокусироваться на герое. Антон пока чужой, непонятный, этакий пришелец, будто время от времени просыпающийся в нашей реальности, чтобы снова исчезнуть в каком-то своем мире.

Должно пройти время, чтобы мальчик выбрался из кокона, стал улыбаться камере, а камера – по-настоящему засматриваться его зелеными глазами, растрепанной шевелюрой и приоткрытым ртом. Должно пройти время, чтобы Аркус почувствовала его своим, а он открылся в ответ на любовь. В ключевом моменте в Старой Ладоге, когда из кэмпхилла уезжает друг Антона, проводивший с ним все время, наставлявший и обучавший, становится понятно, что без постоянного ощущения принадлежности себя кому-то мальчик теряет интерес к происходящему вокруг, становится нервозным и, в конечном итоге, не способен существовать. Сама Любовь Аркус говорит, что Антон Харитонов – это она, пытается объяснить свои чувства, доказать, что в каждом из нас живет такой вот одинокий мальчик-аутист. Но так получилось, что героем, с которым невольно начинаешь ассоциировать себя, становится сам режиссер. Просто потому, что кино на самом деле именно о ней, о нескольких годах ее хождения по мукам, о трансформации ее души.

В сцене отплытия из лагеря на Онеге оператор берет дальним планом фигуру мальчика, идущего про разбитому причалу. В поле зрения случайно попадает Аркус, и раздается команда Хамидходжаева: «Люба, из кадра!» Но поздно. Фильм уже превратился в исповедь. Исповедь человека, невольно открывшего для себя другой мир. Тот самый, с которым мы стараемся не сталкиваться. Не потому что злые, равнодушные, бесчувственные, а потому что обычные люди со своими делами и заботами. Потому что стыдно. Стыдно от того, что страшно. Страшно от того, что смутно догадываешься – невозможно помочь всем, и этот мир не отпустит, затянет в дурную бесконечность. Стыдно, потому что из-за этого «страшно» не помогаешь никому. Самые невыносимые не те моменты, когда, находясь в интернате, Антон не переставая спрашивает, поедет ли он сегодня домой, «на улицу, на Благодатную». Самое невыносимое – когда камера ненадолго задерживается на других обитателях этого жуткого места. На странно-ассиметричном лице подростка, на двух пожилых мужчинах, застывших у окна… Сколько они здесь? Сколько здесь их, никогда не обрящущих иного дома? Но и это не главное.


«Антон тут рядом» - это интимный рассказ об огромном одиночестве. О том, что человек и есть концентрированное одиночество, одетое в оболочку - «смешливую, барную, теплую, холодную, настоящую, железную…», иногда даже без усов. Люди терпят, а фильм сталкивает с тем, который терпеть не может, не может смиряться со своей отдельностью, требует всю возможную любовь и не согласен на меньшее. Становится жалко не его, не признающего полутонов, а себя, приученную довольствоваться имеющимся. Потому что Любовь Аркус – это я, и мне невыносимо больно смотреть, как она разбирает старые отцовские письма, скорбя об утрате той любви, безграничной и безусловной, без которой навсегда осталась полураздетой перед миром. И мне невыносимо радостно, что воскресшее в памяти лицо ее отца помогает вспомнить, что ценой умения скрывать излишне тонкую кожу стал отказ от важной части себя. «Люди конечны. Люди летают», - пишет Антон Харитонов. И направляет глаз камеры в светлое голубое небо. Быть может, за ним есть еще один мир, где в нас будет больше любви, больше света и совсем не останется одиночества.

Там дальше

by caory

Рецензия на фильм "Антон тут рядом"

Расскажи мне, о чем твое горе, я приму твою боль, как свою
Сплин. «Звери»


Люди посмотрели. Люди поняли. Люди написали десятки рецензий на фильм. Люди создали благотворительные фонды. Люди собрались на «Закрытом показе»: обсудили, осудили друг друга, поставили проблему, отправили смс на короткий номер. Прошло пять лет: в интернетах нет информации, как там Антон сейчас. А был ли мальчик, писавший, что «люди конечные, люди летают»? Был мальчик — стал символ. Символ бесконечности — усилий, разговоров, благих намерений. Стремлений выпустить искусство на улицы, заставить его влиять на жизнь посредством коротких номеров… Но где же Антон сейчас? Тут рядом? Люди молчат.

Фильм начинается как обычный телевизионный благопроект. Стандартный прием персонализации: сейчас будет мальчик, которому нужна помощь, приготовьтесь сочувствовать. Потом появился намек на журналистское расследование, и ад госучреждений тоскливо задышал в экран перспективой вечного заточения в зарешеченных комнатах с белым потолком. Но без права на надежду может быть только игровое кино, в документальном кино «про жизнь» надежду необходимо прописывать, как лекарство. Чтобы жить не расхотелось. И автор вошла в фильм сама. Как зеркало, в котором все это отразится — и неприкаянный Антон, которому нигде нет места, и уродливая система социально-медикаментозной поддержки, и множество случайных людей, которые говорят, оправдываются, колют дрова, пьют чай, едят суп, лохматятся — и становятся лишь невзрачным фоном для. И уже неважно, что вводить в повествование себя — с точки зрения документалистики непрофессионально (ибо жизнь надо отображать отстраненно и объективно). Шаблон рвется с красивым треском, а иначе зритель не сможет примерить на себя и образ Антона, и переживания героини, и монокль телевизионного объектива вместо розовых очков благополучной реальности. Не пытайтесь повторять этот прием, иначе разрыв шаблона станет таким же шаблоном. Отдайте должное смелости автора: она разделила с героем его судьбу, приняла в ней участие, вынесла на всеобщее обсуждение. Кино получилось: живое, неодномерное, шершавое, словно наждачкой бередящее душу ощущением своей постыдной невовлеченности. Люди пишут смс, люди довольны собой.

Так воспитывается сострадание, так учат любить ближних своих. Потому что надо, а вовсе не потому, что хочется. Однако автор совершенно честна в стремлении помочь Антону, помочь всем «не таким» и «не от мира сего», которые бродят по улицам, нечленораздельно мыча и не умея наладить контакта с недружелюбным и даже опасным миром. Зрители могут пойти дальше и оптом раздать приговоры: не проникся — сухарь, не помог — сволочь. Среднестатистическая реакция на фильм просто обязана укладываться в рамки «уместной эмоции», совсем по Эрвину Гоффману; а сам Антон становится универсальным мерилом уровня эмпатии в крови, человечности в людях. И уже неизвестно, ставила ли это целью Любовь Аркус: оказавшись социальным явлением, кино переросло и автора, и героя, поставив перед нами задачи общечеловеческого масштаба — сломать кривую Систему, «сломать» общественное сознание, заставить его воспринимать «иных» если не как равных, то хотя бы как живых и настоящих людей. А возможно ли это? Государственная система — ржавая тугая машина, в которой сигнал от ушибленного хвоста к головному мозгу идет десятилетиями. За рулем ее сидят люди, которые не рубят дров, не доят коров, не нуждаются, не голодают. Не живут в обшарпанных многоэтажках с отклеивающимися обоями. Не лечатся у Кащенко с его кащеевым аскетизмом. У них на руках умирающая экономика и родные дети, которых надо обеспечить образованием, жильем, работой. Им попросту некогда спасать чужих детей чужих умирающих матерей.

Остается общество. То самое, которому недавно пеняли, что оно куда больше думает о проблемах своего материального благосостояния (выживания?), чем гордится родиной. Готово ли общество решить проблемы аутистов? Брать ответственность за их судьбу. Не отводить глаз. Помогать. Любить… Любить — самое трудное, но это единственное, что нужно Антону. Камера, направленная на него, тоже честна, даже честнее автора, потому что в ней нет ни капли сентиментальности, ни капли личного опыта. Камера — молчаливый свидетель внутренней жизни героя, и она видит: когда Антона любят — он живет, и живет только тогда. Говорит, улыбается, раскрывает объятия, рисует зеленые, синие, черные круги, не слишком охотно выводит буквы. Теряя любовь, Антон утрачивает связь с реальностью, распадается на фрагменты, на полуосознанные движения, звуки, жесты. Перед камерой он раскрывается, плачет, просто входит в кадр, садится и смотрит в объектив. Смотрит в нас. Но нам не дано узнать, что он видит на самом деле, каков этот мир глазами героя. То, семилетней давности, сочинение — это набор действий каких-то усредненных суетливых людей. Они непрестанно говорят, едят, пьют, выходят, бегают. Терпят. Они не чувствуют, не любят, не создают. Мы никогда не поймем, что чувствует сам Антон, как другие люди никогда не поймут нас до конца, без остатка, желательно даже без слов. Все, у нас что есть — только наш личный опыт, только взгляд изнутри. Из тесной клетки души, из другой вселенной.

Кто-то называл фильм кинематографическим чудом, кто-то говорил, что мальчик судит нас Страшным судом. По задумке автора картина просто игра в отражения: вглядись в другого человека — и узнай себя, свои страхи, свое желание убежать от мира, от надоедливых людей, которые все время выходят и уходят, пьют и едят, а еще иногда летают и снимают на камеру, но никак не могут полюбить и принять нашу боль, как свою. Не выйдет. Вырвав из статистики одного человека (даже светлого мальчика Антона), ее не изменить. От беспощадного глаза камеры не укрылись другие: люди в клинике, люди в деревне, люди на улицах. Испуганные, затравленные, безучастные, что-то бормочущие, раскачивающиеся на скрипучих больничных кроватях, промелькнувшие и слившиеся с фоном фильма, оставшись безымянными статистами в чужой истории. Никто не остановился и не снял про них кино. Их не перестали накачивать лекарствами и запирать от общества за решетчатыми окнами. Потому что запирать проще, чем любить. Видеть в людях людей, быть внимательным хотя бы в той мере, на которую ты, лично ты, способен — возможно. Но невозможно заставить полюбить. Невозможно сломать систему, которая не желает ломаться; невозможно спасти всех, хотя пытаться, конечно, надо. И невозможно разорвать этот круг беспросветного, тягостного одиночества в толпе. Там дальше есть люди, которые ходят, говорят, терпят, пишут рецензии, снимают кино. Мы все «тут рядом», но каждый из нас — иной для другого человека, неразрешимая загадка, вещь в себе. Никому не дано увидеть мир нашими глазами. Никогда.

P. S. В сентябре в моем городе пропал парень-аутист. Белая рубашка, черные, джинсы, не может говорить. Видели, как он ходил по городу, искали с собаками, объявляли вознаграждение. Прошло четыре месяца, парня так и не нашли. Люди конечные.